В истории русской и советской фотографии немало славных имён представляют портретный жанр. И всё же среди них имя Моисея Соломоновича Наппельбаума является, несомненно, наиболее значительным. Судьба распорядилась так, что ему посчастливилось встретиться с выдающимися людьми России двух важнейших исторических этапов: в пору, когда на смену XIX веку приходил век XX, и в годы становления в ней новых социальных отношений после 1917-го года.
В 1988 году сын мастера, Лев Наппельбаум, передал в Советский фонд культуры более 100 работ своего отца. Из них была составлена выставка «XX век. Лики эпохи». Выставка была передвижной и экспонировалась во многих городах страны. Даря коллекцию, Лев Моисеевич очень хотел, чтобы как можно больше людей увидело уникальные работы его отца.
Моисея Наппельбаума больше всего привлекали представители творческих профессий: писатели, художники, артисты, учёные. Со многими из них он дружил, других знал по их творчеству, третьих (а такое случалось!) впервые видел у себя в ателье. Однако удивительное дело! – во всех случаях он умел глубоко проникнуть внутрь человека, расшифровать самое главное, подчас сокровенное в нём. В этом ему помогала художественная интуиция, с одной стороны, и многолетний опыт фотопортретиста – с другой.
Для того, чтобы рассказать о человеке, Наппельбаум никогда не прибегал к спасательной помощи аксессуаров, дающих зрителям подсказку. Он почти никогда не снимал актёров в гриме. Лишь в редких случаях (как это было, скажем, с прикованным к постели Станиславским) Наппельбаум отправлялся со своим громоздким аппаратом к героям будущих произведений.
«Это был крупный красивый мужчина с волнистыми кудрями и большой чёрной бородой. Всем своим обликом старался он показать, что он – художник. Он носил просторные бархатные куртки, какие-то пелерины, похожие на старинные плащи, галстуки, завязывавшиеся пышным бантом, береты. Свои фото он ретушировал так, что в них появлялось что-то рембрандтовское. Он действительно был замечательным мастером портрета», – говорил о Моисее Наппельбауме писатель, сын Корнея Чуковского Николай Чуковский.
Своё бескорыстное благоговение перед «художественным» он передал по наследству всем своим детям. Они не мыслили себе никакой другой карьеры, кроме карьеры поэта, писателя, художника.
Детей у него было пятеро – Ида, Фредерика, Лев, Ольга и Рахиль. Две старшие дочери, Ида и Фредерика, помогали отцу проявлять фотографии и, кроме того, писали стихи. С осени 1919 года они занимались в Литературной студии Дома искусств, в семинаре у Гумилёва. Позже такие литературные встречи стали проходить и в Доме Наппельбаумов – каждый понедельник. Были здесь и поэты Серебряного века.
Выбор эпитета «серебряный» был неслучайным: проводилась грань между золотым пушкинским веком, искусством высшей пробы, веком русской классики и «новым» искусством, модернизировавшим художественные формы. Один из авторов термина «серебряный век» Н. Бердяев писал: «Это была эпоха пробуждения в России самостоятельной философской мысли, расцветы поэзии и обострения эстетической чувствительности».
АННА АХМАТОВА
И серебряный месяц ярко над серебряным веком стыл…
Из книги Моисея Наппельбаума «От ремесла к искусству»:
«Из галереи портретов писателей того времени я выделяю портрет Анны Ахматовой, решённый в несколько необычной для меня манере. Несмотря на то, что источник света один, свет плоско падает на лицо. Освещение ровное. Это дало возможность чётко выделить контур строгого профиля Анны Андреевны, классическую форму носа с горбинкой. Получился портрет-камея».
Современники называли Анну Андреевну Ахматову камеей Серебряного века.
Из книги Иды Наппельбаум «Угол отражения»:
«…Помню Ахматову уже у нас дома на «литературных понедельниках». Анна Андреевна садилась отдельно. Она не смешивалась с остальными. Её нельзя было представить сидящей на полу или развалившейся на тахте. Она сидела на стуле, у огня, спокойная, строгая, туго-туго натянув цветную шаль на свои острые плечи».
Моисей Наппельбаум снимал Анну Андреевну несколько раз в период с 1923 по 1925 годы.
Мне голос был. Он звал утешно,
Он говорил: «Иди сюда,
Оставь свой край глухой и грешный,
Оставь Россию навсегда.
Я кровь от рук твоих отмою,
Из сердца выну чёрный стыд,
Я новым именем покрою
Боль поражений и обид».
Но равнодушно и спокойно
Руками я замкнула слух,
Чтоб этой речью недостойной
Не осквернялся скорбный дух.
(А. Ахматова, 1917 г.)
АЛЕКСАНДР БЛОК
Не может сердце жить покоем…
Имя Александра Блока в 1920-е годы прошлого века гремело на весь мир. Знаменитая поэма «Двенадцать» создала ему популярность в самых широких кругах. Сфотографировать Блока Моисей Наппельбаум смог только в день его творческого вечера, который оказался последней встречей поэта с читателями. Вёл вечер Корней Иванович Чуковский.
Из книги Моисея Наппельбаума «От ремесла к искусству»:
«Блок много читал стихов. Он был по обыкновению элегантен, изящен, с белым цветком в петлице, но всё-таки чувствовалось, что он болен. Я никогда не забуду его глухой, монотонный голос».
Из книги Иды Наппельбаум «Угол отражения»:
«Отец сфотографировал А. Блока и К. Чуковского вдвоём и сделал этот замечательный последний портрет Блока, который сохранил для потомства подлинный, трагический, предсмертный облик великого русского поэта».
Из книги Моисея Наппельбаума «От ремесла к искусству»:
«Когда я приступил к портрету А. Блока, меня взволновало его лицо. Исхудавшие черты были обострены, особенно нос, глаза огромные, полные страдания. Мне хотелось запечатлеть этот фосфоресцирующий, устремлённый внутрь себя взгляд его расширенных, блестящих зрачков. Я подвёл аппарат близко к его лицу и сфотографировал, по существу, глаза поэта, вернее один глаз, так как второй тонет в тени, подчёркивающий остроту черт лица».
Портрет Александра Блока работы Наппельбаума был выставлен среди икон на иконостасе Храма, настоятелем которого был основатель Живой церкви митрополит Александр Веденский.
Из книги Иды Наппельбаум «Угол отражения»:
«Потом похороны Блока. Я оказалась близко к гробу и в упор смотрела в лицо уснувшему поэту. Позади меня, у самого изголовья, стояла высокая фигура Анны Ахматовой. И люди смотрели больше на неё, на живую, на эту тоненькую ниточку поэзии, оставшуюся от Блока. Она не скрывала слёз, она плакала. И все плакали. И пел хор. Был август 1921 года».
Девушка пела в церковном хоре
О всех усталых в чужом краю,
О всех кораблях, ушедших в море,
О всех, забывших радость свою.
Так пел её голос, летящий в купол,
И луч сиял на белом плече,
И каждый из мрака смотрел и слушал,
Как белое платье пело в луче.
И всем казалось, что радость будет,
Что в тихой заводи все корабли,
Что на чужбине усталые люди
Светлую жизнь себе обрели.
И голос был сладок, и луч был тонок,
И только высоко, у Царских Врат,
Причастный Тайнам, – плакал ребёнок
О том, что никто не придёт назад. (А. Блок, 1905 г.)
НИКОЛАЙ ГУМИЛЁВ
Я не трушу, я спокоен. Я – поэт, моряк и воин. Не поддамся палачу…
Из книги Иды Наппельбаум «Угол отражения»:
«Внешность поэта ничем не привлекала к себе внимание. Напротив, могла даже оттолкнуть. Очень вытянутое лицо с мясистым крупным носом, бритая голова, раскосые водянисто-светлые глаза. Но руки!.. Великолепные, почти женские руки с нервными тонкими пальцами. Я часто наблюдала их игру. Николай Степанович клал перед собой на стол портсигар из черепахи, больше похожий на большой очешник, широко раскрывал его, как-то по-своему играя кончиками пальцев, доставал папиросу, похлопывал выпуклую крышку и отбивал об неё папиросу. И далее, весь вечер, занимаясь с нами, он отстукивал по крышке ногтем. У меня было ощущение, что этот портсигар участвует в наших поэтических занятиях».
Из книги Иды Наппельбаум «Угол отражения»:
«Я уже упоминала о непритязательной внешности ГУМа (так мы называли Гумилёва). К этому следует добавить, что его одежда была более чем скромна, она была небрежна: костюм лоснился, брюки на коленях вздуты. Но в этом обличии он был величественен, как бонза».
Через некоторое время после смерти поэта к Иде Наппельбаум пришла вторая жена Николая Гумилёва Анна Николаевна Энгельгардт и подарила тот самый портсигар, сказав: «Вы единственная, кто его заслужил». Этот портсигар был хорошо знаком Иде. Она была горда и счастлива, что удалось сберечь эту вещь, хранящую тепло рук поэта.
Дочь фотографа – Фредерика – сохранила негатив фотографии Гумилёва, и он оказался чуть ли не единственным оставшимся изображением поэта. Фредерика всю жизнь прожила с отцом и умерла в тот же день, через несколько часов после него.
В час вечерний, в час заката
Каравеллою крылатой
Проплывает Петроград...
И горит на рдяном диске
Ангел твой на обелиске,
Словно солнца младший брат.
Я не трушу, я спокоен,
Я – поэт, моряк и воин,
Не поддамся палачу.
Пусть клеймит клеймом позорным –
Знаю, сгустком крови чёрным
За свободу я плачу.
Но за стих и за отвагу,
За сонеты и за шпагу –
Знаю – город гордый мой
В час вечерний, в час заката
Каравеллою крылатой
Отвезет меня домой. (Н. Гумилёв, 1921 г.)
СЕРГЕЙ ЕСЕНИН
Как васильки во ржи, цветут в лице глаза. Стеля стихов злачёные рогожи, мне хочется вам нежное сказать.
Из книги Моисея Наппельбаума «От ремесла к искусству»:
«Сергей Есенин пришёл в фотостудию, как всегда окружённый группой молодых поэтов: его друзей, учеников, поклонников. Молодые люди болтали, шутили, а Есенин был не только молчалив – он был мрачен. Всё это происходило незадолго до его трагической кончины в ленинградской гостинице Англетер».
Из книги Моисея Наппельбаума «От ремесла к искусству»:
«Когда я пригласил Есенина к аппарату, он как бы неохотно подчинился этому и отказался снять с себя шубу. Мало того, он не захотел сесть в предложенное ему кресло. Подойдя к стене, он встал и просил снимать его в такой позе. Я не стал спорить, а решил использовать то, что мне предлагалось поэтом. Теперь я благодарен за проявленную им в тот момент строптивость. Это помогло мне увидеть его глубже – иначе, чем это было общепринято».
Из книги Моисея Наппельбаума «От ремесла к искусству»:
«Я не стал искать «красивости», я постарался сохранить правду в портрете: несколько отёкшее лицо, понурый взгляд, поникшая голова, увядающий сноп волос. Поэт держит в бессильно опущенной руке погасшую папиросу, он даже забыл о ней. Лицо повернуто в три четверти к зрителю, вырисовывается только профиль, густая тень скрывает вторую щёку».
Это была последняя фотография великого русского поэта Сергея Есенина.
Из книги Моисея Наппельбаума «От ремесла к искусству»:
«В тот же день я сфотографировал Сергея Есенина в группе с сопровождавшими его молодыми поэтами. Здесь он уже был другой — с открытыми глазами, с круглым завитком светлых волос у лба, в крахмальной белой манишке с узким чёрным галстуком-бабочкой и с изящной, слоновой кости ручкой тросточки, которая косо легла на тёмном рукаве его костюма. Негатив этот не сохранился».
До свиданья, друг мой, до свиданья.
Милый мой, ты у меня в груди.
Предназначенное расставанье
Обещает встречу впереди.
До свиданья, друг мой, без руки, без слова,
Не грусти и не печаль бровей, —
В этой жизни умирать не ново,
Но и жить, конечно, не новей. (С. Есенин, 1925 г.)
МИХАИЛ КУЗМИН
А может быть, я слишком приучён проигрывать игру с лицом весёлым…
Из книги Иды Наппельбаум «Угол отражения»:
«Осенью 1925 года у нас дома друзья отмечали пятидесятилетний юбилей Михаила Кузмина. Изысканный, тонкий поэт и музыкант, Михаил Кузмин был человеком лёгкого, общительного нрава, остроумным и всеми любимым в обществе».
А вот, как описывала Михаила Кузмина писательница Надежда Александровна Тэффи:
«Первое, что поражало в Кузмине, это странное несоответствие между его головой, фигурой и манерами. Большая ассирийская голова с огромными древними глазами, прожившими многие века в мраморе музейного саркофага, и маленькое, худенькое, щупленькое тельце, с трудом эту ассирийскую голову носящее, и ко всему этому какая-то «жантильность» в позе и жестах, отставленный мизинчик не особенно выхоленной сухонькой ручки, держащей, как редкостный цветок, чайную чашку».
«Причёска вычурная – старательные начёсы на височки жиденьких волос. Его можно было без стеснения разглядывать, просто как какое-то произведение чьей-то выдумки. Было сознание, что все это для того и сделано, чтобы люди смотрели, любовались и удивлялись. Иначе какой смысл был бы в таком рукоделии? И представьте себе, что всё это вместе взятое было очаровательно».
Из книги Иды Наппельбаум «Угол отражения»:
«Был большой праздник. Сохранилась фотография (к сожалению, у меня очень плохой отпечаток), где Кузмин сидит в окружении двух Анн – Анны Ахматовой и Анны Радловой. А кругом поэты и писатели. В этот день были сделаны два больших портрета поэта».
Кузмин скончался в марте 1936 года и похоронен на Литераторских мостках Волкова кладбища.
Намёк на жизнь, намёки на любовь...
Трава, весна, безоблачное небо...
И милый взгляд напоминает вновь
О том, что мне нужней воды и хлеба.
Немного нежности... Часы летят...
Вход запрещён порывам и угарам.
И музыканты еле веселят
Прилично-стареньким репертуаром.
По правилам благословенный день:
Влюблённость, выставка и завтрак с Вами,
Но всё мне кажется, что я лишь тень
Ловлю ненастоящими руками.
И эта призрачность и зыбкий сон
Мне дороги, как луг пушистый пчёлам.
А может быть, я слишком приучён
Проигрывать игру с лицом весёлым. (М. Кузмин, 1929 г.)
ОСИП МАНДЕЛЬШТАМ
Слепая ласточка в чертог теней вернётся…
Чтобы создать его портрет, писала дочь Моисея Наппельбаума Ида, нужно смешать воедино орган и флейту, Гойю и Репина, Вагнера и Моцарта, восторг и отрицание, высоту и приземлённость.
Из книги Иды Наппельбаум «Угол отражения»:
«Я увидела его впервые в начале 20-х голов в Белом зале Дома искусства на Мойке, в Петрограде. Он стоял на эстраде, крохотный, острый, угловатый и пел. Да, он пел стихи, свои стихи, необыкновенные, какие-то колдовские».
Он был всегда нищ. Он бился в клетке жизни. Ему все было допустимо. Рассказывали: Мандельштамы поселились в новой комнате, она пуста, только один платяной шкаф. Мандельштам нашёл выход. Шкаф опрокинут на пол, полки вынуты. И вот готово супружеское ложе.
Мандельштамы оказались в Крыму. Конечно, без средств. Но ему кажется, он находит выход. Он сообщает в письме: «Мы откроем кухмистерскую, будем давать домашние обеды. Деньги вперёд за неделю, и сами будем тут же питаться. Мы уже купили большую скатерть!» – радуется он.
Конечно, эту скатерть пришлось продать, чтобы пойти обедать.
Из книги Иды Наппельбаум «Угол отражения»:
«Говорили о нём доброжелатели с болью в сердце или язвительно-бездарные завистники – не всё ли равно?! Так билась птица в клетке жизни. Да, слепая ласточка рвалась, металась, искала свой путь к небесам. На лету ударилась о ствол дерева и разбилась».
Куда как страшно нам с тобой,
Товарищ большеротый мой!
Ох, как крошится наш табак,
Щелкунчик, дружок, дурак!
А мог бы жизнь просвистать скворцом,
Заесть ореховым пирогом…
Да, видно, нельзя никак. (О. Мандельштам, 1930 г.)
БОРИС ПАСТЕРНАК
Только отзвуки…
Из книги Иды Наппельбаум «Угол отражения»:
Недавно, перебирая свой архив, я натолкнулась на копию письма Бориса Леонидовича Пастернака ко мне. Письмо написано в 1929 году. Милое, сердечное, дружеское, оно напомнило мне, как я в павильоне моего отца фотографировала Бориса Леонидовича с женой Евгенией и маленьким сыном».
«Письмо воскресило в моей памяти и московский вечер, проведённый в доме Пастернака. Беседа с ним незабываема…По молодости лет мне казалось, что мир большого поэта сосредоточен лишь на духовной стороне жизни, и для меня было неожиданностью, когда Борис Леонидович заговорил о бедах страны, о жизни общества.
– Вы понимаете, – говорил он, – ведь мы не знаем, что происходит в государстве. Только обрывки, отзвуки. Я чувствую себя кухаркой, подслушивающей в замочную скважину, о чём говорят господа.
Он сказал это с такой болью и обидой, что у меня сжалось сердце».
Всего в ателье Наппельбаумов было сделано 4 портрета Нобелевского лауреата – две фотографии сделала Ида Наппельбаум, другие два – Моисей Соломонович. И вот, что вспоминает о поете Николай Чуковский
«В конце 1923 года у Наппельбаумов читал свои стихи Борис Пастернак. Я впервые видел и слышал Пастернака, стихов его я до тех пор совсем не знал. Он стоял рядом с роялем – в коричневой тройке, с коричневым галстуком, с очень белым воротничком, прекрасноглазый – и читал стремительно, увлеченно, много. Он поразил и пленил меня – быстротой своих ритмов, яркой и лёгкой изобразительностью, новизной своего языка, полного таких неожиданных просторечий. Даже его манера читать была совсем новой для нас, петроградцев, привыкших к торжественному акмеистическому вытью. Конечно, всё подлинное значение этого поэта я понял гораздо позже, но полюбил его уже с того вечера». Снимая поэта, Моисей Соломонович не уставал повторять: «Жаль, что не умею лепить. Вас надо немедленно переводить в мрамор, бронзу, дерево…».
Рослый стрелок, осторожный охотник. Призрак с ружьем на разливе души! Не добирай меня сотым до сотни. Чувству на корм по частям не кроши.
Дай мне подняться над смертью позорной. С ночи одень меня в тальник и лед. Утром спугни с мочежины озерной. Целься, всё кончено! Бей меня влёт.
За высоту ж этой звонкой разлуки. О, пренебрегнутые мои. Благодарю и целую вас, руки Родины, робости, дружбы, семьи. (Б. Пастернак, 1928 г.)
АННА РАДЛОВА
И взлетает стих, как лезвие холодный…
Из книги Иды Наппельбаум «Угол отражения»:
«Анна Радлова была чрезвычайно красивой женщиной и выделялась своей независимостью, остроумием, манерами. Особенно хорошо она смотрелась, когда сидела в театре, в ложе. На неё всегда обращали внимание. Один из её портретов, сделанных моим отцом, демонстрировался на выставках его работ в Москве и Ленинграде».
Анна Радлова была не только красивой женщиной – она была поэтессой. Главным делом её жизни были переводы Шекспира.
Из книги Иды Наппельбаум «Угол отражения»:
«Несмотря на разницу в возрасте (А.Д. была старше меня на 9 лет), мы дружили. Анна Дмитриевна делилась со мной своими личными делами. Она бывала у нас в доме на литературных встречах и заходила просто так со своими друзьями-поэтами».
Потом пришла война. Анна оказалась с театром на Кавказе. Вернувшись на Родину, была репрессирована. Анна Дмитриевна умерла в лагере.
Под знаком Стрельца, огненной медью
Расцветал единый Октябрь
Вышел огромный корабль
И тенью покрыл столетья.
Стало игрушкой взятье Бастилии,
Рим, твои державные камни — пылью.
В жилах победителей волчья кровь.
С молоком волчицы всосали волчью любовь.
И в России моей, окровавленной, победной
или пленной,
Бьётся трепетное сердце вселенной. (А. Радлова, 1920 г.)
МАКСИМИЛИАН ВОЛОШИН
Мы – заражённые совестью…
Максимилиан Волошин – выдающийся поэт и переводчик, блестящий литературный и художественный критик, замечательный художник. Многих русских живописцев вдохновлял колоритный образ «неистового Макса», ходившего по Коктебелю с посохом и холщовой рубахе-«хитоне».
Из книги воспоминаний Максимилиана Волошина:
«И мы, как боги, мы, как дети…»
В своей работе Моисей Наппельбаум запечатлел крупную фигуру Максимилиана Волошина, пышную шевелюру и выразительный задумчивый взгляд. Портрет отражает напряжённость внутренней жизни поэта и художника.
На обратной стороне фотографии рукой внука Моисея Соломоновича Эрика Наппельбаума надпись: «Поэт Максимилиан Волошин. Напечатана самим автором для выставки».
Кто ты, Россия? Мираж? Наважденье?
Была ли ты? есть? или нет?
Омут… стремнина… головокруженье…
Бездна… безумие… бред…
Всё неразумно, необычайно:
Взмахи побед и разрух…
Мысль замирает пред вещею тайной
И ужасается дух.
Каждый, коснувшийся дерзкой рукою, —
Молнией поражен:
Карл под Полтавой, ужален Москвою
Падает Наполеон. (М. Волошин, 1919 г.)
«Ведь это всё русские поэты не на вчера, не на сегодня, а навсегда.
Такими нас не обидел Бог». Осип Мандельштам
Материал из архива коллекций даров Российского фонда культуры. Предоставлен главным хранителем О.К. Земляковой
Фото: открытые источники, архив Российского фонда культуры